жизнеописание в двух частях
1. ЛЕНИН С ЧЕХОВЫМ ЧАЙ ПЬЮТ
Комната в доме ссыльного Ульянова в Шушенском. Сегодня он встречает молодую жену из Петербурга. Хозяйка моет пол, подоткнув подол юбки. Ей лет 40. Сложных кровей: там и хакасская, и казачья, и даже китайская откуда-то приблудилась. Красивая яркая баба.
Входит хозяин, тихий задумчивый казак.Хозяйка. Но-но! Не следить тут!
Хозяин. Не приехали?
Хозяйка. Приехали.
Хозяин. И где?
Хозяйка. Да вот же сидят, чаи распивают.
Хозяин. Не нахожу.
Хозяйка. А чего спрашиваш?
Хозяин. Не нахожу.
Хозяйка. А чего спрашиваш?
Отжимает мешковину, выстилает у порога. Выносит лохань с грязной водой. Хозяин присаживается к столу. Возвращается хозяйка.
Хозяйка. Телка поил?
Хозяин. Поил.
Хозяйка. Что там за краля.
Хозяин. Русская.
Хозяйка. Соскучилась по мужике. В такую даль.
Хозяин. Чего ж вместе не поехала?
Хозяйка. А ты хозяйство-то брось на кого. Еще и ученая. И к корове не знает, небось, с какого боку...
Хозяин. Тоже - скажешь. Что тут хитрого в вашей корове.
Хозяйка. Хитрого ничего, а вот Вовка до ветру так и бросает бумагу. Как будто так не подсохнет.
Хозяин. Да уж это варвар.
Хозяйка. А еще и тазик ему обмыться. Если обмыться, так чего ж бумагу портить? Печь нечем растопить...
Хозяин. Лучины тебе уже не гожи. Тебе уже сраную бумагу подай.
Хозяйка. Да уж. Так и бегу следом.
Хозяин. Не пристает больше?
Хозяйка. Я ему камчой по спине в следующий раз.
Хозяин. Ничего, сейчас она его накормит.
Хозяйка. Мужика разве накормишь? Он всё разносолов ждет. Чтоб послаще.
Хозяин. Да уж слаще тебя тут в Шушенском едва ли...
Хозяйка. У тебя дети взрослые! Срам на уме.
Хозяин. Значит, сама так шевелишься, что срам встает.
Хозяйка. За день так насгибаешься, что только до подушки припасть...
Хозяин. И хорошо.
Хозяйка. А ему-то как? С утра баранинки со сметанкой. Да чаю стаканов пять. Яишенки с пяток. И сидит, и строчит письма. Тут весь в сучок превратишься.
Хозяин. Барин есть барин.
Хозяйка. Да какой барин-то? Калмык крещеный. Да мать жидовка.
Хозяин. Ты сама-то кто?
Хозяйка. Я-то? А ты незнаком? Или поперек тебе уж не гоже?
Хозяин. Ладно тебе. Шучу я.
Хозяйка. Шутки всё. С шутками всю Сибирь скоро русским кинете под ноги.
Хозяин. А ты сама разве не русская?
Хозяйка. «Ой, да не вечер, да не вечер...»
Поют.
Хозяйка. За что люблю тебя, Зырян...
Хозяин. За что?
Хозяйка. А сказать не могу. Есть мужики боевитей, есть богаче. А что в тебе так? Загадка, что ль?
Хозяин. Я ж как тебя в девках прижал в сенях, ты и сомлела.
Хозяйка. Ну тебя! Всё вам об одном.
Хозяин. Так пока это есть, надо брать.
Хозяйка. А ты вот так тайно посмотришь да в усы усмехнешься... Ну тебя! В краску вогнал.
Хозяин. Так это чудо и есть. А за ним другое, третье. Бывает, даже устаешь от них.
Хозяйка. Шутишь?
Хозяин. Разве?
Топают ноги на крыльце, оббивают снег.
Хозяин. Вот и они.
Входит невысокий крепкий молодой человек с длинным от ранней лысинки лицом - Володя. Следом - женщина в серой пуховой шали поверх каракулевой шапочки, в шубке с лисьим воротником - Надя. И третьим высокий красавец в полушубке и высоких сапогах - Антон.
Володя. Ну, здравствуйте, хозяева!
Хозяйка. С благополучным вас прибытием.
Володя. Это жена моя гражданская, Надежда.
Хозяйка. Катерина Зырянова. А это муж мой, Зырян.
Антон. А по батюшке?
Хозяйка. А кто его знает: Зырян и Зырян.
Антон. Тогда и я - Антон.
Хозяйка. Это хорошо. А то у нас так: как только Вовка до ветру пошел - он Вовка, а исправник в дом - уже Владимир Ильич.
Володя. Ты ее не смутишь, хозяйка. Она жизни уже понюхала.
Хозяйка. А я, может, Антона имею в виду. Тоже, что ли, ссыльный?
Володя. А это, друзья, удивительный случай произошел. Садитесь, господа, раздевайтесь, сейчас чай будем пить. Торопиться нам в Шушенском некуда. Еду я в Красноярск по льду енисейскому и меня картины природы приводят в философское расположение духа...
Хозяйка. Вечно ты, Вовка, с дали подступаешь. Это как с бабой. Если уж нацелился - только не напугай. А там она уж ждет, что ты ее ущипнешь али еще чего поплотней...
Надежда. Это как понимать, гражданка?
Хозяйка. А что ж тут понимать? Ясно что. Если ты баба расположенная, ты взвизгивай и полотенцем отбивайся, а строгая как ты - он и не посмеет.
Надежда. Владимир, мы должны подумать...
Володя. Да я ж не сказал главного: у нас в гостях знаменитый писатель Чехов, Антон Павлович!
Хозяин. Всегда рад. (Подает Чехову руку). Арсений Зырянов. Читал про собачку Каштанку. Так же мыслю. Спасибо.
Антон. Рад. Еще не привык.
Хозяин. Чай у нас из Кяхты.
Антон. А я уж думал, вся Сибирь кирпичное это безобразие заваривает.
Володя. Я вам не дорассказал...
Надежда. Кому? Ты думаешь, им интересно?
Володя. Иногда в тебе проявляется дворянка.
Антон. Разве плохо быть дворянкой? Чем больше человек несет прошлого, тем осмысленнее жизнь.
Володя. А здесь я готов с вами спорить. Здесь между нами не десять лет возраста, а тысячелетие.
Хозяйка. Так он тебя старше, Вовка? Никогда бы не подумала.
Надежда. Владимир, я второй раз предлагаю...
Володя. А я в третий раз хочу рассказать о...
Хозяйка. Самовар поставлю.
Володя (взбешен). Ставь! Ставь, татарка! Только молча!
Хозяйка (спокойно). Молчу.
Уходит.
Володя. Вот такова, Антон Павлович, жизнь политического ссыльного. Вы хотели разглядеть ее подробно - смотрите.
Надежда. Общественной жизни - ноль.
Антон. Ну, это мы у старожила спросим. Как, Арсений, у вас тут с театральным делом? Газеты, книги доходят из России?
Хозяин. Мы книги свои читаем.
Антон. Старообрядцы?
Хозяин. Нет. Староверы мы. Дохристианского учения.
Володя. Дремучесть в квадрате.
Надежда. А не пробовали Плеханова почитать? Или Карла Маркса?
Хозяин. Пробовал. Я вот лучше про собачку у господина Чехова пролистаю.
Володя. А что ж тебе Маркс не угодил?
Хозяин. А смутьян. Бывает, как Емельян Иваныч, люди к истоку стремятся...
Володя. Что за Емельян?
Хозяин. А Пугачев наш, станичник.
Пауза.
Володя. Стремиться надо к устью. А не к истоку. Исток он уже был, его не вернешь и не поправишь.
Хозяин. Не зная истока, до устья не добежишь. В степи иссякнешь.
Антон. Вы хотите сказать, что Пугачев понимал, куда он вел людей?
Хозяин. Я с ним не чаевничал. Но так разумею, что знал.
Надежда. И куда же? От Суворова-то и Михельсона?
Хозяин. На небо, видать.
Входит Хозяйка.
Володя. Мне симпатичен этот казак.
Хозяйка. А мне-то как симпатичен. Так и жду, чтоб всё ночь и ночь.
Надежда. Владимир!
Володя. Ну что ты, Надюша, заладила! Она ведь тебя дразнит.
Надежда. Боюсь, что она меня ревнует. И только.
Володя. Ой! Это к кому же?
Надежда. А ко всем. Бывают такие бабы, которые не могут жить на периферии.
Антон. Думаю, что все они таковы.
Надежда. Ну вот. А я только что жаловалась, что здесь нет общественной жизни.
Антон и Володя смеются.
Хозяйка (Хозяину). Слыхал? Пора нам, значит, за порог. Баре о своем гутарить будут.
Антон. Здесь не только общественная жизнь, но и классовая борьба. Не уходите, чай будем пить.
Хозяйка. А не привыкла я, как бедный родственник, слушать до помалкивать...
Хозяин. Молчи, баба.
Пауза.
Надежда. Так вы, Антон Павлович, снова на Сахалин? На этот раз без огласки? Всерьез?
Антон. Не совсем понимаю. Я и тогда всерьез.
Надежда. Но как же? Молодой знаменитый писатель, любимец публики... Вы не обижайтесь. Мы революционеры, всё говорим прямо.
Антон. А зачем?
Надежда. Что - зачем?
Антон. Вот я и свернул с пути в Красноярске, чтобы понять вас, революционеров. Зачем прямо говорить? От такой прямоты рукой подать до Марсельезы.
Володя. А вы считаете справедливым медленное удушение народа самодержавием и его овчарками?
Антон. Вот ваша прямота. Вы быстро расставляете черные и белые фигуры и торопите бунт.
Володя. Вряд ли один человек способен создать ситуацию для бунта. Надо очень чутко слышать его приближение и не дать ему бессмысленно грохотать.
Антон. И вы его слышите?
Володя. Слышу. Пока еще далеко.
Антон. Хм. А я - нет. В России бунта еще долго не будет. Если его не привезут из Вены или Мадрида.
Володя. Здесь только один вопрос: вы считаете законным то, что один младенец рождается в шелках, а другой в коровнике?
Антон. Я считаю законным только то, что разумно и справедливо. Ваше ведение спора я законным не считаю.
Надежда. Почему? Мы взрослые люди и должны быть выше интеллигентских умолчаний и топтания на месте.
Антон. Хорошо. Тогда я вам скажу, что не считаю любых грамотных людей вправе судить неграмотных.
Володя. Это еще почему?
Антон. Потому хотя бы, что грамотные рождаются в шелках, а неграмотные в коровнике.
Хозяин смеется. На него в недоумении оглядывается Надежда.
Хозяйка. Ты, Зырян, что?
Хозяин. Ловко это... Спор я люблю. Ничего, Вовка, не бздемо. Старше станешь - ума наберешься.
Володя. Это вы мне?
Хозяин. Тебе, кому еще.
Володя. Хм. И вы поняли, о чем спор?
Хозяин. А спор, Вовка, всегда об одном и том же: кому быть сверху.
Володя. Ну, допустим. И для чего?
Хозяин. А кто его знает, для чего. Себя потешить.
Володя. А может, я для всех стараюсь?
Хозяин. Для кого это - для всех?
Володя. Для всех угнетенных.
Хозяин. И для жены моей?
Володя. При чем тут твоя жена?
Хозяин. А ты б видел, как я ее по ночам угнетаю.
Надежда фыркает - и становится ясно, какая это еще девчонка.
Хозяйка. Охальник.
Антон. А я не жалею, что сюда завернул.
Володя. У меня здесь свой интерес.
Антон. Ну-ну?
Володя. И вы никуда не денетесь, пока его не выполните.
Антон. Интересно. Нет, действительно, интересно.
Володя. Помните Чацкого, Онегина, Печорина?
Антон. Надо отвечать?
Володя. Не обязательно. Это такая риторическая фигура. Помните Левина, Мышкина? Базарова помните?.. Так вот: изображение нового героя - это прямая обязанность русского писателя. Это, если хотите, экзамен на чин.
Антон. И вы хотите сказать...
Володя. Точно! А иначе зачем вам делать крюк в Шушенское на четверть параллели?
Антон. Так. Значит, я просто вынужден буду изучать вас и ваше поколение социалистов, как будущих тиранов своего Отечества?
Володя. Только не тиранов. Не тиранов.
Антон. А кого же? Если вы хотите ниспровергнуть, то потом придется удерживать ниспровергнутое силой.
Володя. Силой мысли. И чувства справедливости.
Антон. А! Так вы не тираны, а освободители?
Володя. Точно так.
Антон. А почему вам не приходит в голову, что на роль новых людей могут быть другие кандидаты?
Володя. Потому что Карл Маркс - это самое новое произведение человеческого гения. И пока его учение не воплотится в жизнь, ходу этой жизни не будет.
Антон. Кто вам сказал?
Володя. Я.
Антон. Сильный ответ. Только недостаточный.
Володя. Ничем не могу помочь. Придется вам засесть за толстые скучные книжки о власти золотого тельца.
Антон. Вы имеете в виду Библию?
Володя. Это мусор.
Антон. Почему? Там вопросы справедливости ставятся ребром.
Володя. Да? Сколько тысяч лет они ставятся? И с какими результатами?
Антон. Результаты неутешительные.
Володя. Вот видите.
Антон. Но если результатов не смогли добиться при помощи господствующей религии и безусловного подчинения, то почему вы думаете, что вы их добьетесь палкой?
Володя. А на это я вам скажу совершенно крамольную вещь. За такие утверждения еще сто лет назад сожгли бы живьем. Так вот: ваша Библия и прочие инструменты были созданы именно для угнетения. Чтобы лишить воли честных людей. Чтобы эти люди сказали: такова подлая человеческая природа - угнетать и унижать. Чтобы эти люди никогда не догадались о том, что христианскими и прочими сладкими сказочками их держат в цепях. И эти цепи - невежество и нежелание думать!
Антон. Вы преувеличиваете значение религий и учений. Человек сам извлекает уроки из окружающей жизни.
Володя. Да что вы? А может мы спросим у простого русского человека?
Хозяин. Меня имеешь в виду?
Володя. Допустим.
Хозяин. Ты еще, конечно, молод, чтоб со старшими балакать, но я отвечу. Ты парень ушлый. Далеко пойдешь, если полиция не остановит. Ну так держи: никакие ваши Марсы или даже Чеховы не спасут народ, если он сам себя не вспомнит. Все одно, где он рождается: в коровнике или в шелках. Все его имущество находится при нем - глаза, уши, кишки и даже штука для того, чтобы детей делать. А если хозяин, который изобрел такое чудо - жизнь саму, отдельно поместил для необходимости чуда шелка и коровник, то он не хозяин, а баран. Потому в младенце есть и все вопросы и все ответы, как у солдата в ранце. Пока каждый сам в себе не разберется, тарарам не прекратится.
Надежда. Да как же он разберется, если у него мировоззрения нет? Само мировоззрение не образуется.
Хозяин. Вот! Вот потерянный ключик. Были учителя и воспитатели детей, были верные пути. Было чудо общей мудрой жизни. Но возник противовес и всё смешалось. Почему? Я об этом думаю сейчас.
Володя. У тебя, казак, голова сильная. Но без компаса. Если твой хозяин, который все создал, так умен, то именно он и устроил тарарам, чтобы себя позабавить. А если он не в силах управлять процессом, то отойди в сторонку и дай другим навести порядок.
Хозяин. А я тебе скажу в ответ, что у тебя в голове не компас, а одно направление. Наломаешь же ты дров, парень. Если полиция не остановит.
Володя. Так по вашей логике все мои дрова - это произвол высших сил.
Хозяин. Ты, паря, высшие силы понимаешь как минусинского исправника. Почитал бы пока наши старые доромановские книги вместо западной отравы.
Антон. А что это, Арсений, за книги?
Хозяин. Это книги, Антон, про большую жизнь и настоящих людей, не из глины лепленных. О звездах и предках. Много о чем. Их наши деды от романовских казней спасли в горах до лесах.
Володя. Сколько суеверий на земле. А ведь жизнь проста: от амебы до Бонапарта, от рождения до полного и окончательного исчезновения. Поживи ты свой век достойно, мирно, со всеми сообща. Нет. Войны, угнетение, мрак невежества.
Хозяйка. А сам же и зовешь не войну. И тебе ж за это из казны денег дают.
Володя. Мы этой ошибки не повторим.
Хозяйка. Война тебе зачем, спрашиваю? Глухой, что ль?
Володя. А кто тебе власть отдаст? Тебе кто-то на улице деньги дарит? А власть это деньги.
Хозяйка. А ты зачем их отбирать собираешься? Ты заработай.
Володя. Заработай... Еще триста лет пройдет, пока что-то изменится.
Антон. Но это предположение. Не более того. А вы на основании собственного предположения собираетесь строить реальную революцию...
Володя. Но вы сами пишете - и очень убедительно - что идет деградация общества и что-то надо предпринимать...
Антон. Никогда и ни одного слова о том, что надо что-то предпринимать!
Володя. И что же? Думаете, это очень патриотично: рассказать о катастрофе и отойти в сторонку? Если дом загорится, вы ведь поможете его тушить?
Антон. Помогу. Больше того, я делаю всё возможное для борьбы с холерой, с голодом. С невежеством. Но я вижу, что любые попытки изменить направление цунами ни к чему не ведут. Важно сохранить в любой катастрофе трезвый ум и нравственность. И только. А использовать катастрофу в своих целях или, что вообще низко, ускорять ее и усиливать... Вы меня простите.
Надежда. Но если катастрофа имеет вид осознанного действия и группа лиц берет на себя ответственность...
Володя. Браво, Надюша! Браво! Это самая ценная мысль последних лет! Да! Именно! Если группа лиц или партия берут на себя ответственность за катастрофу и называют ее, к примеру, социальной революцией - стихия успокаивается и ждет осмысленных действий. Браво.
Хозяйка. Ну, слава богу, отменил войну.
Антон. Чай мы будем пить?
Хозяйка. А мы, чай, не пьем?
Чай, действительно, уже остыл у главных оппонентов. Хозяйка меняет его.
Хозяин. Плохо дело.
Хозяйка. Чего ты?
Хозяин. Да так… В Минусинске корова стоит три рубля. А в Тамбове голод.
Хозяйка. И что?
Хозяин. Власти у нас нет. Нигде. Еще Емельян Иваныч говорил: чужие пришли на Русь, и народа им не жаль.
Володя. Вот! Вот вам и ответ на все вопросы! Чужие! Они даже говорить по-русски отказываются! Франкофоны и германофилы! А страна богатая! Богатейшая! Народ работящий!.. Хотя бессмысленный. Мне заварки половину. Вот так.
Хозяин. А как вот вы, люди ученые, мне ответите. Скажем, все воруют. И только один, самый главный, этого не видит. Кто он? Дурак или главный вор?
Антон. Он лицедей.
Хозяин. О! Это еще как? Шут что ли гороховый?
Антон. Можно сказать - шут. Но шут, который шутя снесет тебе голову, это уже не шут. Это уже черт те знает, что такое. Это уже персонаж.
Хозяйка. Уж ты, Зырян, размахнулся - все тебе воры. Нас вот тут шестеро душ, а вор, может, один.
Надежда. Кто именно?
Хозяйка. Ну, это как бы один из шести.
Надежда. Вы имеете в виду пропорцию?
Хозяйка. Никого я не имею в виду. Тем более вашу Пропорцию. Какая еще Пропорция? Сроду ни одной Пропорции не встречала.
Володя. Наденька, хватит. Пропорция, Катя, это соотношение желаемого и действительного...
Хозяйка. Скажешь тоже. Где же здесь желаемое? Вор, что ли, желаемый? Ты вот книжки до темна читаешь, у тебя все шарики за ролики попрятались. Ничего, Надежда тебя за недельку-то вразумит, сгонит кровь-то дурную. И Пропорцию свою позабудешь, как звать. А вот наскучаешь ссыльным-то, пойдешь чиновником, детишек настрогаешь и станешь человек человеком. Правду я говорю, Антошка?
Антон. Гм-гм...
Хозяйка. Люблю я, грешная, молчаливых мужиков. Мой-то Зырян слова лишнего не скажет. А как скажет - только ахнешь! Заблудиться в нем можно, такие там тропы.
Хозяин. Ты, Антон, ее не воспринимай. Вьется она перед тобой. Смотри!
Хозяйка. Да он мне в сыновья годится.
Хозяин. Значит, мне стариков опасаться?
Надежда. А с чего вы взяли, что нас здесь шесть человек? Нас пятеро.
Хозяйка. Ты смотри, какая ученая.
Надежда. И тогда пропорция меняется. И существенно. Если вор один из шести - это не так страшно. А один из пяти...
Володя. Что с тобой?
Надежда. Обожди. Ты ведь знаешь, что у большинства власти не бывает. Вся власть в истории была у меньшинств. У богатых, у попов, у военных...
Володя. И - что?
Надежда. И всё зависит от соотношения. Скажем, один к шести - не работает. А один к пяти...
Володя (кричит). Надька, ты - гений! Ты второй раз за вечер меня вооружаешь! Это только надо отыскать пропорцию, как химический закон!
Хозяйка. Снова он свою Пропорцию вспоминает. И это при молодой жене.
Антон. Мысль, действительно, необычная. Так вы считаете, что всеобщее избирательное право это всего лишь дымовая завеса для обывателя?
Володя. Разумеется! Как и власть народа так называемая. И всевозможные права человека.
Антон. И чем же вы отличаетесь в таком случае от угнетателей старого типа? Те хотя бы честно угнетают и не втирают очки населению.
Володя. Я считал вас умнее.
Антон. Дальше.
Володя. Разве вы не понимаете, что большинство не имеет общей цели? Что оно расползается как тесто без направляющей руки? Главное, чтобы рука была честной.
Антон. Это самое главное. Мы вторично подошли к этому вопросу. Кто определит, что рука честная?
Володя. Тот, кто имеет смелость взять на себя такую ответственность.
Антон. Надеюсь, что вам не будет представлена такая возможность.
Володя. Почему? Вам ведь она предоставлена.
Антон. Вы имеете в виду мою некоторую популярность?
Володя. И вполне заслуженную. Но вы используете ее для создания безысходности. А я собираюсь внести идеалы социальной справедливости. И кто из нас враг Отечества?
Антон. Погодите. Вы передергиваете.
Володя. Где?
Антон. Вы хотите изменить существующий строй насильственным путем. И прекрасно осознаете размеры насилия при этом. И реки крови.
Володя. А вы со всей силой таланта обличаете в окружающих самые низкие инстинкты и делаете при этом обобщения. После чтения ваших рассказов не хочется жить вообще.
Антон. Я всего лишь честен. Я вижу жизнь именно так, как вижу.
Володя. Вот! И получаете за это хорошие деньги. И действуете на неокрепшие умы. Вы лишаете людей способности сопротивляться, изменять жизнь! Если вы настроены так пессимистически, не выносите это за порог своего дома.
Антон. Обождите. Вы настоящий демагог.
Володя. Нет, это вы настоящий демагог. Вы пытаетесь навязать свои настроения и выводы остальным людям, преступно используя свой талант художника. А я пользуюсь методами науки, опыта и доказательств.
Надежда аплодирует.
Володя. Не надо, Надя. Мы не в театре.
Хозяин. Я не понял. Так ты, Владимир Ильич, считаешь, что он пишет книжки, которые сильней христианства?
Володя. При чем христианство?
Хозяин. Но как же. Каждый изучает закон божий, потом слушает в церкви проповеди, а Антон как вострубит свою проповедь, так народ к нему качнется. Значит, он сильней церкви.
Володя. Погоди. У тебя в голове один здравый смысл и полное отсутствие системы.
Хозяин. Чего такого отсутствие?.. А ты не можешь так качнуть народ к своей вере. И изобретаешь всякие рычаги, чтобы повалить.
Хозяйка. Вот сколько живу, ни разу не видела русских мужиков, чтоб они не переругались. Бывает, и ругаться не из-за чего, так кинут собаку в речку и спорят - выплывет или нет. Может, водки вам принести?
Хозяин. Так господин Чехов вряд ли, а Владимир-то Ильич и не более того. Мы одни с тобой, что ли, водку с чаем крушить будем?
Хозяйка. А вон Надежда нам поможет. После таких путешествий. Огурчиков из кадки, хариуса копченого? А?
Надежда. А - давайте. Один раз живем.
Антон. А меня за что вычеркнули?
Хозяин. Вот. Один ты остался, Вовка, в меньшинстве. Меньшевик, выходит. Против большевиков.
Володя. Опа! И здесь улов! Большевик! Хорошо придумал!
Антон. Значит, на словах - большевик, а по сути - наоборот?
Володя. Значит, так. У нас есть главная цель - свержение власти денег и беззаконного угнетения. И ради этого все средства хороши. Все. И тот, кто нас упрекнет за наши методы - или лицемер или глупец.
Хозяйка в это время собирает на стол.
Антон. Снова черно-белые фигуры. Меня-то вы, надеюсь, не считаете дураком?
Володя. Вас я считаю отставшим.
Антон. От чего? От прогресса?
Володя. Вы - другое поколение. И нас никогда не поймете. Потому что по-прежнему считаете себя молодым. А молодые - уже не вы.
Антон. Так. По вашей логике следующих молодых вы попросту уничтожите, чтобы не мешали вам оставаться ими как можно дольше.
Володя. Даже если вы станете выворачиваться наизнанку - вы вся равно останетесь для нас чужими.
Антон. И бог с вами. Слишком много чести. (Встает с рюмкой в руке). Что здесь за травы?
Хозяйка. Брусника, мята, малина, зверобоя чуток, лабазник, ромашка, анис.
Антон. За анис! В лице наших очаровательных женщин.
Хозяйка. Ох, Антошка! Если научишь моего Зыряна... Да чтоб еще ручку целовал.
Надежда. Руку надо жать.
Хозяйка. Жать надо в другом месте... Ах! Смутили вы меня!
Выпивает.
Надежда. Просто вертеп.
Выпивает.
Хозяин. За Емельян Иваныча!
Выпивает.
Володя. За интернационал!
Выпивает.
Все поют на разные голоса "Ой, мороз, мороз!.." затем танцуют кадриль, целуются через платочек, выбегают парами в различных сочетаниях в темные сени, снова выпивают и веселятся до глубокой ночи.
И только В.И.Ульянов пьет в одиночку все под тот же тост. В конце концов падает под стол, чем приводит оставшихся в неописуемый восторг.
1.
24 октября 1917 года в Петрограде была поздняя осень. Дули ветры на Выборгской стороне у Ланской. Сердобольская улица, если идти от Черной речки по левой стороне, была темна. Была поздняя ночь, когда две фигуры вышли из подъезда дома под платформой к Финляндскому вокзалу. Они постояли, прислушиваясь: выли собаки. Рабочая совесть спала. Фигуры вздохнули и направились пешком по Большому Сампсониевскому к мостам. Мосты разводились летом. Была поздняя осень. Трудно было сообразить о разводке в промежуточный период. Поэтому надо было думать ногами: шагать, шагать, от моста к мосту. Если идти по Ланскому шоссе и там перескочить по Строгановскому мосту на Каменный остров и там еще раз перескочить по Каменноостровскому мосту на Петроградскую, затем через Троицкий мост в казармы Павловского резервного полка и уж под прикрытием солдатиков… А можно до завода Барановского по Большой Невке, мимо заводов Эриксона и Нобеля к Финляндскому вокзалу, но там, черт бы его побрал, Михайловское артиллерийское училище!.. Ноги еще раз крутнулись на месте. Две фигуры пока так и не оторвались от пятачка на углу Большого Сампсониевского и Сердобольской. Ленин (Ульянов) был в борьбе неудержим, а в выборе маршрута… Рахья в конце концов дернул его за рукав и направил по Большому Сампсониевскому вниз, под виадук, на Лесной к Финляндскому. Но там, черт его побери, опять это Михайловское артиллерийские училище… И снова Рахья дернул Ленина за рукав, да так, что вышла рука из плеча. Хорошо, что левая. Ничего, проскочили и Литейный мост, и на Шпалерную вырулили, надвинув кепки на нос, выбрасывая ноги вперед на манер орловских рысаков. Один раз только и остановились отлить, напротив Таврического дворца, во владениях Петербургского комитета РСДРП. Так уж щедро и на вологодский манер – толстой струей! Проскочили! Теперь – у своих! Однако - свои, свои, а могли бы броневичок прислать…
2.
Кабинет в Смольном. Зеленый свет настольной лампы сообщает ему подводный колорит. К тому же напряжение постоянно садится, и из-за этого возникает представление об очень сильном волнении на поверхности. Громадные дубовые шкапы спрячут хоть черта.
Входит Ленин, только-только прибывший с Рахьей через притаившийся перед безумием город. Быстро входит. Снимает пальто, кепку, бросает их на шкап и, остановившись посреди кабинета, с удовольствием потирает руки - пора!..
Здесь его застигает стук в дверь. Что делать?
- Сейчас, товарищи!.. Не к спеху! (Это Ленин им.)
- Тут СвЕрдлов до вас добивается, гражданин Ленин! (Это Рахья из-за двери.)
- Мне лучше знать!.. Не к спеху! ( Это снова Ленин им.)
- Ну, так я ему говорю... А он... (Это опять Рахья с чухонским акцентом, но добродушно, без злобы и коварства.)
- Да ты меня пустишь или нет?.. Понаставили чурбанов!.. Ты кто - швейцар? (Это, по сути, голос Свердлова, Ленин его сразу узнает, чертяку.)
- Ну, допустим... (Голос Рахьи становится угрюмым, Ленин знает эти вспышки чухонского друга. И невольно улыбается, ожидая сцены. И даже похохатывает в кулачок.)
- Фрейлинам дверь открывал? (Свердлов прет напролом. Чувства юмора человек лишен. И чувства опасности.)
- Ну, еще чего? (Рахья-то, Рахья! Басит! Девятый вал!)
- А народу?!.. Ты... говноед!
Раздается звук спускаемого тела. Лестница мраморная, звук мягкий и на каждой ступеньке можно различить крошечные «ой!» при соприкосновении с ними косточек, ребрышек, суставчиков.
- Ох, Яшка ты Яшка... Яшка ты Яшка...
Ленин начинает петь и приплясывать.
- Яшка ты Яшка - красная рубашка!.. Яшка ты Яшка... Мда...
Ленин останавливается и делается строгим. Потехе – час.
- Однако - пора!.. Пора, пора... Чего-то сердце просит... Но сердца нет!..
Ленин поднимает палец.
-…а есть - земля и воля... Ну-с... Это мы…
Ленин снимает парик.
-…сдираем... А это…
Ленин вытаскивает бородку и усы из кармана и приклеивает их актерским клеем.
- …напротив - прилепля-аем... Так. Чтоб какой-то живописец в дальнейшем не промахнулся... Так.
Ленин оглядывает кабинет и, бодро:
- И без баб. Разыграем все это дело без баб. В мужской компании. Строгий мужской разговор. Та-та-та-та-та... Бах! Ба-бах!.. Фьиу-фьиу-фьиу...
Ленин, большой ребенок, начинает бегать по кабинету, прячется за столом, за шкапами, перебегает, пригнувшись от обстрела к большому центральному шкапу с какими-то, видимо, кондуитами педагогических дам, и головой врезается в живот Клеопатре, выходящей из центрального шкапа.
Клеопатра говорит «Ой».
Ленин молча осматривает ее, даже заглядывает сзади, как будто там прячется целый выводок Клеопатр.
- Вы кто, товарищ?.. – строго говорит Ленин, совершенно не смущаясь невольной свидетельницы своей игры.
- Клеопатра… - отвечает египетская царица, и подает ему руку лодочкой вверх.
Одето на ней… мда-с… Но не по ситуации. Нет… И еще раз – нет!.. Хотя кожа матовая.
Ленин усмехается:
- Цезарь.
Но руки не падает, может быть, опасаясь быть втянутым в липкую историю. Или от стеснения. От стеснения, думаю. Потому что тут же энергично подходит к письменному столу и громко говорит, все так же пытаясь побороть смущение:
- Тут у нас, барышня, Север! Север!.. Но скоро будет Юг!
И пишет записку. И протягивает ее Клеопатре, избегая соприкосновения, держа ее за краешек. Черт бы ее побрал. С этими ее зрелыми, но все еще юными возвышенностями.
Ленин говорит:
- Обратитесь к товарищу Фотиевой. Она вам что-нибудь подыщет. Валенки какие-то, что ли. Шубенку. А пока извините - дела.
А что Клеопатра на это? На явное стремление избежать общения, на непонятные виалинки, шиубионку?.. А нет, ничего. Клеопатра вдруг становится на колени и целует Ленину руку.
Ленин вырывает руку. И, энергично и очень-очень картавя:
- Не люблю!.. Что это? Из-за какого-то салопа вы лобызаете руку! А если вам подарят автомобиль? Что тогда?.. Эх, вы. Куры.
Коль назвался Цезарем – будь любезен. И Ленин демонстрирует искусство ведения нескольких дел сразу: он прислушивается. За дверью тем временем происходят нешуточные события. Свердлов, очевидно, подтянул подкрепления.
- Дай я ему вмажу!.. У-у, цербер!.. А-а!.. (Это уже Антонов-Овсеенко летит по лестнице от рук Рахьи.)
- По какому праву, я вас спрашиваю, вы не пускаете нас в кабинет?! Предъявите мандат! (А это Свердлову все неймется. Все напрашивается.)
- Я предъявлю... (Рахья, по всему видно, просто озверевает.)
- Руки!.. Не крути руку, осел! Мне декреты подписывать!.. (А ведь верно – некому больше, кроме Свердлова. Почерк одновременно кудрявый и монументальный. Государственный почерк. А с виду – человек щуплый. Это противоречие Ленин считает за единство.)
- Что за шум?
Пауза, наполненная действием.
И тут Ленин говорит:
- Ну-ка... Давайте-ка временно туда, откуда пришли. Это Троцкий, Лев Давидович. Он прорвется.
Пробует затолкнуть Клеопатру в шкап. Она сопротивляется. Во время этого сопротивления некоторые части тела входят в соприкосновение, затем происходят некоторые перестановки тел, и Ленин первым оказывается в шкапу. Клеопатра затворяет дверцу за собой.
Входит Ленин, только-только прибывший с Рахьей через притаившийся перед безумием город. Быстро входит. Снимает пальто, кепку, бросает их на шкап и, остановившись посреди кабинета, с удовольствием потирает руки - пора!..
Здесь его застигает стук в дверь. Что делать?
- Сейчас, товарищи!.. Не к спеху! (Это Ленин им.)
- Тут СвЕрдлов до вас добивается, гражданин Ленин! (Это Рахья из-за двери.)
- Мне лучше знать!.. Не к спеху! ( Это снова Ленин им.)
- Ну, так я ему говорю... А он... (Это опять Рахья с чухонским акцентом, но добродушно, без злобы и коварства.)
- Да ты меня пустишь или нет?.. Понаставили чурбанов!.. Ты кто - швейцар? (Это, по сути, голос Свердлова, Ленин его сразу узнает, чертяку.)
- Ну, допустим... (Голос Рахьи становится угрюмым, Ленин знает эти вспышки чухонского друга. И невольно улыбается, ожидая сцены. И даже похохатывает в кулачок.)
- Фрейлинам дверь открывал? (Свердлов прет напролом. Чувства юмора человек лишен. И чувства опасности.)
- Ну, еще чего? (Рахья-то, Рахья! Басит! Девятый вал!)
- А народу?!.. Ты... говноед!
Раздается звук спускаемого тела. Лестница мраморная, звук мягкий и на каждой ступеньке можно различить крошечные «ой!» при соприкосновении с ними косточек, ребрышек, суставчиков.
- Ох, Яшка ты Яшка... Яшка ты Яшка...
Ленин начинает петь и приплясывать.
- Яшка ты Яшка - красная рубашка!.. Яшка ты Яшка... Мда...
Ленин останавливается и делается строгим. Потехе – час.
- Однако - пора!.. Пора, пора... Чего-то сердце просит... Но сердца нет!..
Ленин поднимает палец.
-…а есть - земля и воля... Ну-с... Это мы…
Ленин снимает парик.
-…сдираем... А это…
Ленин вытаскивает бородку и усы из кармана и приклеивает их актерским клеем.
- …напротив - прилепля-аем... Так. Чтоб какой-то живописец в дальнейшем не промахнулся... Так.
Ленин оглядывает кабинет и, бодро:
- И без баб. Разыграем все это дело без баб. В мужской компании. Строгий мужской разговор. Та-та-та-та-та... Бах! Ба-бах!.. Фьиу-фьиу-фьиу...
Ленин, большой ребенок, начинает бегать по кабинету, прячется за столом, за шкапами, перебегает, пригнувшись от обстрела к большому центральному шкапу с какими-то, видимо, кондуитами педагогических дам, и головой врезается в живот Клеопатре, выходящей из центрального шкапа.
Клеопатра говорит «Ой».
Ленин молча осматривает ее, даже заглядывает сзади, как будто там прячется целый выводок Клеопатр.
- Вы кто, товарищ?.. – строго говорит Ленин, совершенно не смущаясь невольной свидетельницы своей игры.
- Клеопатра… - отвечает египетская царица, и подает ему руку лодочкой вверх.
Одето на ней… мда-с… Но не по ситуации. Нет… И еще раз – нет!.. Хотя кожа матовая.
Ленин усмехается:
- Цезарь.
Но руки не падает, может быть, опасаясь быть втянутым в липкую историю. Или от стеснения. От стеснения, думаю. Потому что тут же энергично подходит к письменному столу и громко говорит, все так же пытаясь побороть смущение:
- Тут у нас, барышня, Север! Север!.. Но скоро будет Юг!
И пишет записку. И протягивает ее Клеопатре, избегая соприкосновения, держа ее за краешек. Черт бы ее побрал. С этими ее зрелыми, но все еще юными возвышенностями.
Ленин говорит:
- Обратитесь к товарищу Фотиевой. Она вам что-нибудь подыщет. Валенки какие-то, что ли. Шубенку. А пока извините - дела.
А что Клеопатра на это? На явное стремление избежать общения, на непонятные виалинки, шиубионку?.. А нет, ничего. Клеопатра вдруг становится на колени и целует Ленину руку.
Ленин вырывает руку. И, энергично и очень-очень картавя:
- Не люблю!.. Что это? Из-за какого-то салопа вы лобызаете руку! А если вам подарят автомобиль? Что тогда?.. Эх, вы. Куры.
Коль назвался Цезарем – будь любезен. И Ленин демонстрирует искусство ведения нескольких дел сразу: он прислушивается. За дверью тем временем происходят нешуточные события. Свердлов, очевидно, подтянул подкрепления.
- Дай я ему вмажу!.. У-у, цербер!.. А-а!.. (Это уже Антонов-Овсеенко летит по лестнице от рук Рахьи.)
- По какому праву, я вас спрашиваю, вы не пускаете нас в кабинет?! Предъявите мандат! (А это Свердлову все неймется. Все напрашивается.)
- Я предъявлю... (Рахья, по всему видно, просто озверевает.)
- Руки!.. Не крути руку, осел! Мне декреты подписывать!.. (А ведь верно – некому больше, кроме Свердлова. Почерк одновременно кудрявый и монументальный. Государственный почерк. А с виду – человек щуплый. Это противоречие Ленин считает за единство.)
- Что за шум?
Пауза, наполненная действием.
И тут Ленин говорит:
- Ну-ка... Давайте-ка временно туда, откуда пришли. Это Троцкий, Лев Давидович. Он прорвется.
Пробует затолкнуть Клеопатру в шкап. Она сопротивляется. Во время этого сопротивления некоторые части тела входят в соприкосновение, затем происходят некоторые перестановки тел, и Ленин первым оказывается в шкапу. Клеопатра затворяет дверцу за собой.
3.
В кабинет врываются объединенные силы ВРК: Троцкий, Антонов-Овсеенко, Подвойский, Свердлов. Лапа Рахьи успевает вырвать клок пиджака со спины будущего председателя ВЦИК.
- И вы хотите взять власть? Вы? – в голосе Троцкого, Льва Давидовича, такая ирония, впрочем, даже едкость, напоминающая серную кислоту, что один лишь Подвойский ее не понимает и солидно так, степенно отвечает Льву Давидовичу:
- Но не стрелять же в него, в конце концов...
- Я бы сказал, действия производились односторонне, - продолжает Троцкий свои опыты над Подвойским. Такое впечатление, что он даже мечтает его усовершенствовать.
- Что? Привести сюда роту матросов, по-вашему?
Троцкий, Лев Давидович, понимает, что тут ничего не исправить, и переносит сарказм на Антонова-Овсеенко, потирающего члены, соприкасавшиеся с мрамором.
- Здесь ротой не обойтись… А вы что сопите, Овсеенко?
Антонов-Овсеенко, дождавшийся вместо ободрения явной насмешки, едва не рыдает.
- Антонов-Овсеенко! – кричит он, ожидая что слезы вырвутся все же и, ударяясь о стекла круглых очков, осколками поранят глаза. Потому что слезы бешенства – ледяные. Понимает это и Троцкий. Он отходит от Антонова (Овсеенка) на два шага, чтобы осколки Овсеенко (Антонова) его не зацепили, и продолжает-таки свои неудачные инвективы:
- Виноват. Так кто же здесь, интересно, председатель?
Антонов, естественно, не сдается:
- Чего?
- Председатель этого дела? И этой территории?
Овсеенко притворяется тупым по-прежнему:
- Чего?
- Кто руководитель, я спрашиваю?.. Ну?
Антонов-Овсеенко сопит. Но вынужден сдаться:
- Ну, вы...
Свердлов, естественно, произносит свое «Кгм!..»
Троцкий, Лев Давидович, ситуацию чувствует. Он ее так чувствует, что прямо купается в ситуации. Он в этаких ситуациях, можно сказать, родился и принял крещение. Но чтобы какой-то Свердлов безнаказанно произносил свое бездарное «Кгм!»!.. Лев Давидович позволить такое мог только одному человеку. Но тот сейчас на Сердобольской. Тот с Сердобольской-то, да по мостам, да с париком курчавым и липовым паспортом, да хорошенько перепуганный Львом Давидычем по поводу ищеек Временного правительства – да ни-ни! Потому Троцкий садится небрежно в кресло, достает из кармана френча французский роман и произносит всех оледенившую тираду:
- Так вот. Я, как председатель, требую безупречной дисциплины во всем!.. Если вы хотите, конечно, взять власть. А если вы решили так, побаловаться, то что ж... Пожалуйста, воюйте со швейцарами... со швейцарцами можете повоевать... по телеграфу... А я пока почитаю.
И действительно читает, по-французски шевеля иезуитского фасона губами.
Что тут начинается! В рядах ВРК – качание и разброд. Все с негодованием смотрят, естественно, на Овсеенку, как на источник раскола. Тот страдает:
- Но я же согласился...
Ледяное молчание в ответ.
- Гражданин председатель Петросовета!.. – и, рыдая: - Лев Давыдович!
Но вот Свердлов, оказывается, и не думает сдаваться. Это нам так показалось. Он высоко о себе мнит. Так высоко, что даже Льву Давидычу хочет указать, как себя вести:
- Действительно. Время идет, а мы еще план действия не наметили… Люди, говорю, ждут приказов!..
Троцкий рассеянно, не поднимая глаз от книги, тихим задушевным голосом отвечает:
- Ну, так приказывайте. Вы ведь тоже претендуете на лидерство?
- Я - за коллективное руководство.
- Чудесно! Вот и работайте.
И снова Троцкий читает. Свердлов-то – умный, он все понимает! А эти два дундука, Овсеенка с Подвойским, - открыв рты, следят за тонкой политической игрой! И в круглых глазах их есть что-то от карпа с карасем. Если бы Свердлов знал о том, как мало они сообразительны! Разве он пошел бы на обострение?! Вот он говорит:
- А-а...
И в ответ получает неотразимое:
- Что?
- Ничего!
- Ай-яй-яй.
Как будто стремительная атака через центр с жертвой качества и тут же – за фук! Пешку – за фук! То есть абсолютно даром. И снова Троцкий читает. А у Свердлова живот схватило.
- И вы хотите взять власть? Вы? – в голосе Троцкого, Льва Давидовича, такая ирония, впрочем, даже едкость, напоминающая серную кислоту, что один лишь Подвойский ее не понимает и солидно так, степенно отвечает Льву Давидовичу:
- Но не стрелять же в него, в конце концов...
- Я бы сказал, действия производились односторонне, - продолжает Троцкий свои опыты над Подвойским. Такое впечатление, что он даже мечтает его усовершенствовать.
- Что? Привести сюда роту матросов, по-вашему?
Троцкий, Лев Давидович, понимает, что тут ничего не исправить, и переносит сарказм на Антонова-Овсеенко, потирающего члены, соприкасавшиеся с мрамором.
- Здесь ротой не обойтись… А вы что сопите, Овсеенко?
Антонов-Овсеенко, дождавшийся вместо ободрения явной насмешки, едва не рыдает.
- Антонов-Овсеенко! – кричит он, ожидая что слезы вырвутся все же и, ударяясь о стекла круглых очков, осколками поранят глаза. Потому что слезы бешенства – ледяные. Понимает это и Троцкий. Он отходит от Антонова (Овсеенка) на два шага, чтобы осколки Овсеенко (Антонова) его не зацепили, и продолжает-таки свои неудачные инвективы:
- Виноват. Так кто же здесь, интересно, председатель?
Антонов, естественно, не сдается:
- Чего?
- Председатель этого дела? И этой территории?
Овсеенко притворяется тупым по-прежнему:
- Чего?
- Кто руководитель, я спрашиваю?.. Ну?
Антонов-Овсеенко сопит. Но вынужден сдаться:
- Ну, вы...
Свердлов, естественно, произносит свое «Кгм!..»
Троцкий, Лев Давидович, ситуацию чувствует. Он ее так чувствует, что прямо купается в ситуации. Он в этаких ситуациях, можно сказать, родился и принял крещение. Но чтобы какой-то Свердлов безнаказанно произносил свое бездарное «Кгм!»!.. Лев Давидович позволить такое мог только одному человеку. Но тот сейчас на Сердобольской. Тот с Сердобольской-то, да по мостам, да с париком курчавым и липовым паспортом, да хорошенько перепуганный Львом Давидычем по поводу ищеек Временного правительства – да ни-ни! Потому Троцкий садится небрежно в кресло, достает из кармана френча французский роман и произносит всех оледенившую тираду:
- Так вот. Я, как председатель, требую безупречной дисциплины во всем!.. Если вы хотите, конечно, взять власть. А если вы решили так, побаловаться, то что ж... Пожалуйста, воюйте со швейцарами... со швейцарцами можете повоевать... по телеграфу... А я пока почитаю.
И действительно читает, по-французски шевеля иезуитского фасона губами.
Что тут начинается! В рядах ВРК – качание и разброд. Все с негодованием смотрят, естественно, на Овсеенку, как на источник раскола. Тот страдает:
- Но я же согласился...
Ледяное молчание в ответ.
- Гражданин председатель Петросовета!.. – и, рыдая: - Лев Давыдович!
Но вот Свердлов, оказывается, и не думает сдаваться. Это нам так показалось. Он высоко о себе мнит. Так высоко, что даже Льву Давидычу хочет указать, как себя вести:
- Действительно. Время идет, а мы еще план действия не наметили… Люди, говорю, ждут приказов!..
Троцкий рассеянно, не поднимая глаз от книги, тихим задушевным голосом отвечает:
- Ну, так приказывайте. Вы ведь тоже претендуете на лидерство?
- Я - за коллективное руководство.
- Чудесно! Вот и работайте.
И снова Троцкий читает. Свердлов-то – умный, он все понимает! А эти два дундука, Овсеенка с Подвойским, - открыв рты, следят за тонкой политической игрой! И в круглых глазах их есть что-то от карпа с карасем. Если бы Свердлов знал о том, как мало они сообразительны! Разве он пошел бы на обострение?! Вот он говорит:
- А-а...
И в ответ получает неотразимое:
- Что?
- Ничего!
- Ай-яй-яй.
Как будто стремительная атака через центр с жертвой качества и тут же – за фук! Пешку – за фук! То есть абсолютно даром. И снова Троцкий читает. А у Свердлова живот схватило.
4.
А двое дундуков тоже решают проявить свое значение. Тоже, мол, члены ВРК. Хотя вряд ли запомнили, что означает сия аббревиатура. Начинает, естественно, Подвойский:
- Может, это... матросов?
Антонов, естественно, играет роль Льва Давидыча:
- Что матросов?
- Ну... пустить.
- Куда?
- Ну... в город?
- А нам куда?
- Что?
- Матросов - в город, нам – куда?.. Матросы-то - люди дикие! Матросы-то грабить начнут! Насиловать!
Тут Свердлов, конечно, не может удержаться. Ему важно хотя бы в лице Овсеенки с Троцким поквитаться:
- А вот это пусть. Пусть насилуют! Осуществляют классовую месть. А мы посмотрим.
И руки потирает, чистоплюй. На что Троцкий, Лев Давидыч, не поднимая глаз, говорит простое «Фи». И дальше читает.
- Ну! Бляха муха! – вопит Свердлов, как самый дешевый фраер. - Я ему как-нибудь заеду в морду!
- Че-его?
Медленно поднимается Лев Давидыч. Медленно кладет французский роман на стол. Медленно поворачивается в сторону Свердлова…
А в это же самое время Свердлов стремительно несется к двери, и бьется в нее, бьется! Бьется… (С той стороны спина Рахьи не пускает. Сам Рахья курит финскую труппку.)
Перед приближающимся Троцким Свердлов сползает вниз, закрывает голову руками… Лев Давидыч бьет Якова Михайловича шнурованным ботинком. Затем властно подходит к столу.
- Карту!
- Может, это... матросов?
Антонов, естественно, играет роль Льва Давидыча:
- Что матросов?
- Ну... пустить.
- Куда?
- Ну... в город?
- А нам куда?
- Что?
- Матросов - в город, нам – куда?.. Матросы-то - люди дикие! Матросы-то грабить начнут! Насиловать!
Тут Свердлов, конечно, не может удержаться. Ему важно хотя бы в лице Овсеенки с Троцким поквитаться:
- А вот это пусть. Пусть насилуют! Осуществляют классовую месть. А мы посмотрим.
И руки потирает, чистоплюй. На что Троцкий, Лев Давидыч, не поднимая глаз, говорит простое «Фи». И дальше читает.
- Ну! Бляха муха! – вопит Свердлов, как самый дешевый фраер. - Я ему как-нибудь заеду в морду!
- Че-его?
Медленно поднимается Лев Давидыч. Медленно кладет французский роман на стол. Медленно поворачивается в сторону Свердлова…
А в это же самое время Свердлов стремительно несется к двери, и бьется в нее, бьется! Бьется… (С той стороны спина Рахьи не пускает. Сам Рахья курит финскую труппку.)
Перед приближающимся Троцким Свердлов сползает вниз, закрывает голову руками… Лев Давидыч бьет Якова Михайловича шнурованным ботинком. Затем властно подходит к столу.
- Карту!
5.
Антонов-Овсеенко мигом выхватывает из планшета карту и движением официанта расстилает ее на столе. Все трое низко склоняются над ней, сопят.
- А если отсюда? – предлагает девственно чистый Подвойский. - И - вот сюда, вот сюда, вот сюда, вот сюда!
- Здесь все заблокировано. (Это Троцкий ему.)
Снова все сопят, сопят. Сопят.
И снова Подвойский со своей примитивной инициативой!
- Может, все-таки, этих...
- Матросов?.. – подхватывает Овсеенко за Льва Давидыча, чтобы сгладить прошлое впечатление. - Тебе же сказали, твою мать, что тут все заблокировано!
- Почему же. Матросы, положим, здесь пройдут. Просочатся, - возражает Лев Давидыч, как бы отрицая для Антонова легкую реабилитацию.
На что девственный Подвойский продолжает исполнять свою роль непробиваемого болвана:
- Так я там скажу человечку?
Троцкий, демонстстрируя стиль Цезаря, во-первых, осаживает дурака-Подвойского:
- Сидеть. Не терпится, я смотрю, в историю попасть. Не терпится... попасть!
И – бьет задом подобравшегося к карте Свердлова. Тот отлетает. Это, во-вторых.
И – в-третьих – полностью ставит ВРК под свое влияние следующим решающим заявлением:
- Подвойский, посадите его под замок.
И Подвойский, расставив руки, идет на Свердлова.
Но и это еще не все! В-четвертых, Лев Давидыч дает шанс Антонову:
- Сцена из повести "Вий". Вы Гоголя читали, Овсеенко?
- Чего?
- Как же вы собираетесь править?
И начинает прохаживаться. И жестом приглашает Антонова-Овсеенко. Тот ходит рядом. Мимо них иногда проскакивает Свердлов, за ним - сопящий Подвойский.
- Допустим, - дает Лев Давидыч еще один шанс Овсеенко, - представим себе на миг такую возможность - мы берем власть. Берем ее в руки. А она, как стальная болванка, вырывается и падает нам на ноги. Представляете?
На что, естественно, Овсеенка мучительно хмурится и произносит неотделимое от него «Чего?»
- Реплик больше не надо, - как изящен Лев Давидыч иногда! как легок!.. - Ходите молча.
Подвойский загоняет Свердлова в угол. Тот по привычке быстро садится, закрывая голову руками.
- Загнал, Лев Давыдович!
- Что?.. И под замок!
- Не понял?
- В камеру его.
- Так ведь, Лев Давыдович... революционер все ж таки! Может, пользу принесет, - обнаруживает совершенно на ровном месте приличный уровень здравого смысла Подвойский. Троцкий этого не ждет и довольно неуклюже острит:
- Принесешь?
- Так точно! – поспешно кричит Яков Михайлович.
(Но никто не замечает неуклюжести! никто! Кроме нас. А все ж Льву Давидычу тошно становится.)
- Ладно. Выпустите его, - и на часы смотрит. - Время!! Время, черт побери!!
Бежит к столу, склоняется над картой. Члены ВРК также принимаются за работу. Сопят, медленно кружась над картой.
- Что здесь за гавань? (Это Троцкий.)
- Где? (А это подхалим Овсеенко.)
- Гавань какая-то!
- Это на Васильевском острове, Лев Давыдович. Для кораблей. (А это дурак Подвойский как ни в чем не бывало.)
- Да здесь же гавань! Гавань, я говорю!
- Разрешите? (Боже! Это ведь Свердлов проклюнулся! Ну, нет у человека чувства опасности!)
- Можно, я его замочу? (Понятно, Овсеенко.)
- Нельзя, - Лев Давидыч все же Свердлова выделяет среди прочих. Но никак не приручить. Очень предан тому, с Сердобольской. - Ну? Чего?
- Эта карта, обратите внимание, не наша. То есть, она не имеет отношения...
- Короче!
- Это карта города Сиракузы!!
- А если отсюда? – предлагает девственно чистый Подвойский. - И - вот сюда, вот сюда, вот сюда, вот сюда!
- Здесь все заблокировано. (Это Троцкий ему.)
Снова все сопят, сопят. Сопят.
И снова Подвойский со своей примитивной инициативой!
- Может, все-таки, этих...
- Матросов?.. – подхватывает Овсеенко за Льва Давидыча, чтобы сгладить прошлое впечатление. - Тебе же сказали, твою мать, что тут все заблокировано!
- Почему же. Матросы, положим, здесь пройдут. Просочатся, - возражает Лев Давидыч, как бы отрицая для Антонова легкую реабилитацию.
На что девственный Подвойский продолжает исполнять свою роль непробиваемого болвана:
- Так я там скажу человечку?
Троцкий, демонстстрируя стиль Цезаря, во-первых, осаживает дурака-Подвойского:
- Сидеть. Не терпится, я смотрю, в историю попасть. Не терпится... попасть!
И – бьет задом подобравшегося к карте Свердлова. Тот отлетает. Это, во-вторых.
И – в-третьих – полностью ставит ВРК под свое влияние следующим решающим заявлением:
- Подвойский, посадите его под замок.
И Подвойский, расставив руки, идет на Свердлова.
Но и это еще не все! В-четвертых, Лев Давидыч дает шанс Антонову:
- Сцена из повести "Вий". Вы Гоголя читали, Овсеенко?
- Чего?
- Как же вы собираетесь править?
И начинает прохаживаться. И жестом приглашает Антонова-Овсеенко. Тот ходит рядом. Мимо них иногда проскакивает Свердлов, за ним - сопящий Подвойский.
- Допустим, - дает Лев Давидыч еще один шанс Овсеенко, - представим себе на миг такую возможность - мы берем власть. Берем ее в руки. А она, как стальная болванка, вырывается и падает нам на ноги. Представляете?
На что, естественно, Овсеенка мучительно хмурится и произносит неотделимое от него «Чего?»
- Реплик больше не надо, - как изящен Лев Давидыч иногда! как легок!.. - Ходите молча.
Подвойский загоняет Свердлова в угол. Тот по привычке быстро садится, закрывая голову руками.
- Загнал, Лев Давыдович!
- Что?.. И под замок!
- Не понял?
- В камеру его.
- Так ведь, Лев Давыдович... революционер все ж таки! Может, пользу принесет, - обнаруживает совершенно на ровном месте приличный уровень здравого смысла Подвойский. Троцкий этого не ждет и довольно неуклюже острит:
- Принесешь?
- Так точно! – поспешно кричит Яков Михайлович.
(Но никто не замечает неуклюжести! никто! Кроме нас. А все ж Льву Давидычу тошно становится.)
- Ладно. Выпустите его, - и на часы смотрит. - Время!! Время, черт побери!!
Бежит к столу, склоняется над картой. Члены ВРК также принимаются за работу. Сопят, медленно кружась над картой.
- Что здесь за гавань? (Это Троцкий.)
- Где? (А это подхалим Овсеенко.)
- Гавань какая-то!
- Это на Васильевском острове, Лев Давыдович. Для кораблей. (А это дурак Подвойский как ни в чем не бывало.)
- Да здесь же гавань! Гавань, я говорю!
- Разрешите? (Боже! Это ведь Свердлов проклюнулся! Ну, нет у человека чувства опасности!)
- Можно, я его замочу? (Понятно, Овсеенко.)
- Нельзя, - Лев Давидыч все же Свердлова выделяет среди прочих. Но никак не приручить. Очень предан тому, с Сердобольской. - Ну? Чего?
- Эта карта, обратите внимание, не наша. То есть, она не имеет отношения...
- Короче!
- Это карта города Сиракузы!!
6.
Мертвое молчание продолжается с предыдущей главы. И только сейчас Троцкий поворачивается к Антонову-Овсеенко:
- Ты в чью пользу работаешь, гад? Ты чьи карты расстилаешь перед нами? Иуда!
Антонов-Овсеенко падает на колени:
- Лев Давыдович! Мил человек! Перепутал, ей-богу, перепутал! По неграмотности!
Конечно, Свердлов уже рвется в первые ученики:
- Я знаю, где карта Петрограда! Принести?
- Тащи. (Это Троцкий сквозь зубы. С детства не любит шустрых.)
Свердлов петушком бежит к шкапу, где расположились Ленин и Клеопатра , распахивает дверцу... Быстро захлопывает, прижимается к ней спиной.
- Что?
- Н-ничего. Нет ничего. Пыль одна.
- Подвойский, - предлагает Лев Давидыч.
Подвойский пытается отодрать Свердлова от шкапа. Безнадежно. Свердлов стоит насмерть.
- Овсеенко, - предлагает Лев Давидыч.
Овсеенко с рвением принимается за дело. Наконец, они отшвыривают Свердлова, распахивают шкап... Немая сцена: сидит Клеопатра, у нее на коленях сидит притихший Ленин, по-детски обхватив ее рукой за шею и закрыв глаза.
Троцкий осторожно закрывает шкап… Все на цыпочках возвращаются к столу.
Молчат минуты три.
Один Подвойский ни черта не понимает. И шепотом так – обратите внимание! – шепотом предлагает:
- А давайте, товарищи, работать с этой картой? Название города зачеркнем, а вверху напишем - Петроград. И все улицы переименуем, как нам нужно.
Антонов совсем голову теряет, и тоже шепотом:
- Хорошая идея!
И оба смотрят на Троцкого. И это еще не все: Свердлов присоединяется к ним в смысле шепота и потери ориентации:
- Молодец, Подвойский.
И смотрят на Троцкого уже втроем.
А Лев Давидыч тоже присоединяется к ним в смысле шепота. Но не содержания:
- Интересная женщина!
Следом за ним Свердлов:
- Шикарная!
А Овсеенко тут же развивает:
- А грудь...
На что Троцкий шепотом:
- Цыц!
А Подвойский просто на глазах растет:
- Давайте решать, товарищи...
Лев Давидыч в волнении начинает ходить по кабинету, заложив руки за спину. Иногда останавливается, прислушивается к шкапу. Там тихо. Свердлов на цыпочках подходит к Троцкому, шепчет ему что-то. Тот отмахивается. Снова ходит.
Затем останавливается, думает. Подзывает Свердлова. Шепчет ему что-то. Тот кивает, подходит к шкапу. И тихо-тихо говорит:
- Владимир Ильич... Владимир Ильич, мы здесь... - оглядывается на Троцкого. - Мы тут... в вопросах теории...
Распахивается дверь шкапа. Ленин, тихий и торжественный, выходит из него, выводя за руку Клеопатру.
- Ты в чью пользу работаешь, гад? Ты чьи карты расстилаешь перед нами? Иуда!
Антонов-Овсеенко падает на колени:
- Лев Давыдович! Мил человек! Перепутал, ей-богу, перепутал! По неграмотности!
Конечно, Свердлов уже рвется в первые ученики:
- Я знаю, где карта Петрограда! Принести?
- Тащи. (Это Троцкий сквозь зубы. С детства не любит шустрых.)
Свердлов петушком бежит к шкапу, где расположились Ленин и Клеопатра , распахивает дверцу... Быстро захлопывает, прижимается к ней спиной.
- Что?
- Н-ничего. Нет ничего. Пыль одна.
- Подвойский, - предлагает Лев Давидыч.
Подвойский пытается отодрать Свердлова от шкапа. Безнадежно. Свердлов стоит насмерть.
- Овсеенко, - предлагает Лев Давидыч.
Овсеенко с рвением принимается за дело. Наконец, они отшвыривают Свердлова, распахивают шкап... Немая сцена: сидит Клеопатра, у нее на коленях сидит притихший Ленин, по-детски обхватив ее рукой за шею и закрыв глаза.
Троцкий осторожно закрывает шкап… Все на цыпочках возвращаются к столу.
Молчат минуты три.
Один Подвойский ни черта не понимает. И шепотом так – обратите внимание! – шепотом предлагает:
- А давайте, товарищи, работать с этой картой? Название города зачеркнем, а вверху напишем - Петроград. И все улицы переименуем, как нам нужно.
Антонов совсем голову теряет, и тоже шепотом:
- Хорошая идея!
И оба смотрят на Троцкого. И это еще не все: Свердлов присоединяется к ним в смысле шепота и потери ориентации:
- Молодец, Подвойский.
И смотрят на Троцкого уже втроем.
А Лев Давидыч тоже присоединяется к ним в смысле шепота. Но не содержания:
- Интересная женщина!
Следом за ним Свердлов:
- Шикарная!
А Овсеенко тут же развивает:
- А грудь...
На что Троцкий шепотом:
- Цыц!
А Подвойский просто на глазах растет:
- Давайте решать, товарищи...
Лев Давидыч в волнении начинает ходить по кабинету, заложив руки за спину. Иногда останавливается, прислушивается к шкапу. Там тихо. Свердлов на цыпочках подходит к Троцкому, шепчет ему что-то. Тот отмахивается. Снова ходит.
Затем останавливается, думает. Подзывает Свердлова. Шепчет ему что-то. Тот кивает, подходит к шкапу. И тихо-тихо говорит:
- Владимир Ильич... Владимир Ильич, мы здесь... - оглядывается на Троцкого. - Мы тут... в вопросах теории...
Распахивается дверь шкапа. Ленин, тихий и торжественный, выходит из него, выводя за руку Клеопатру.
7.
Ленин говорит:
- Товарищи!
Ленин делает паузу, пытаясь побороть волнение. Это ему удается.
- Друзья! Мне доставляет большую радость сообщить вам, что мне пришла совершенно новая идея! Мы не там искали, друзья мои! Вот: это египетская царица Клеопатра. Прошу знакомиться. Это - товарищ Троцкий, выдающийся трибун. Это - товарищ Свердлов, тоже выдающийся, мда... И другие товарищи. Друзья мои! Я понял, что надо пролетариату! Ему надо... Ах, марксизм, марксизм! Прошу!
И подводит Клеопатру к столу.
Ленин говорит:
- Что это? Карта? Чья это карта?
- Города Сиракузы, Владимир Ильич! (Это Подвойский рвется по краю.)
- Города Сиракузы... Греческая колония на острове Сицилия, Архимед, римский солдат, убивающий мыслителя древности... Почему? Да, почему римлянин убивает грека? Почему безземельный батрак убивает себе же подобного русского человека?.. Ну?
- Классовая борьба. (Конечно, Свердлов.)
- Ошибаетесь, батенька. Вы?
- Приказ командира. (Подвойский – мимо ворот.)
- Двойка. Вы?
Антонов-Овсеенко падает на колени:
- По неграмотности, товарищ Ленин! Готов понести! По всей строгости! Под трибунал пойду! Кровью отвечу!
- Э-э, встаньте, встаньте!.. Вы, Лев Давыдович?
- Перманентно римлянин прав. Безземельный тем более.
Тогда Ленин говорит:
- Влево гребете, товарищ Троцкий! Влево!.. Впрочем, сейчас не время. Нет, не время. А я вам отвечу: и римлянин, и безземельный батрак только потому подняли руку на себе подобных, что им не встретилась на пути к преступлению египетская царица Клеопатра! Да-с! Не встретилась! И не эту карту надо изучать, а другую, более загадочную...
И Ленин подводит Клеопатру к столу, приглашает ее прилечь. Та исполняет это с большой охотой. А Ленин говорит:
- Вот - карта восстания! Вот - ошеломляющие рельефы и стратегические пути! Присоединяйтесь, друзья мои! Изучайте. И вдумчиво, вдумчиво! Не упуская ни одной подробности. С этим знанием мы победим!
Свердлов и Антонов-Овсеенко с готовностью подходят. Троцкий хмурится, смотрит в сторону. Затем тоже подходит, заинтересовавшись.
- Товарищи!
Ленин делает паузу, пытаясь побороть волнение. Это ему удается.
- Друзья! Мне доставляет большую радость сообщить вам, что мне пришла совершенно новая идея! Мы не там искали, друзья мои! Вот: это египетская царица Клеопатра. Прошу знакомиться. Это - товарищ Троцкий, выдающийся трибун. Это - товарищ Свердлов, тоже выдающийся, мда... И другие товарищи. Друзья мои! Я понял, что надо пролетариату! Ему надо... Ах, марксизм, марксизм! Прошу!
И подводит Клеопатру к столу.
Ленин говорит:
- Что это? Карта? Чья это карта?
- Города Сиракузы, Владимир Ильич! (Это Подвойский рвется по краю.)
- Города Сиракузы... Греческая колония на острове Сицилия, Архимед, римский солдат, убивающий мыслителя древности... Почему? Да, почему римлянин убивает грека? Почему безземельный батрак убивает себе же подобного русского человека?.. Ну?
- Классовая борьба. (Конечно, Свердлов.)
- Ошибаетесь, батенька. Вы?
- Приказ командира. (Подвойский – мимо ворот.)
- Двойка. Вы?
Антонов-Овсеенко падает на колени:
- По неграмотности, товарищ Ленин! Готов понести! По всей строгости! Под трибунал пойду! Кровью отвечу!
- Э-э, встаньте, встаньте!.. Вы, Лев Давыдович?
- Перманентно римлянин прав. Безземельный тем более.
Тогда Ленин говорит:
- Влево гребете, товарищ Троцкий! Влево!.. Впрочем, сейчас не время. Нет, не время. А я вам отвечу: и римлянин, и безземельный батрак только потому подняли руку на себе подобных, что им не встретилась на пути к преступлению египетская царица Клеопатра! Да-с! Не встретилась! И не эту карту надо изучать, а другую, более загадочную...
И Ленин подводит Клеопатру к столу, приглашает ее прилечь. Та исполняет это с большой охотой. А Ленин говорит:
- Вот - карта восстания! Вот - ошеломляющие рельефы и стратегические пути! Присоединяйтесь, друзья мои! Изучайте. И вдумчиво, вдумчиво! Не упуская ни одной подробности. С этим знанием мы победим!
Свердлов и Антонов-Овсеенко с готовностью подходят. Троцкий хмурится, смотрит в сторону. Затем тоже подходит, заинтересовавшись.
8.
На что дурак Подвойский чуть не нарушает ход истории:
- А как же люди, Владимир Ильич? Двадцать пятое октября, как договорились...
Но Ленин решительно и твердо отвечает ему, дундуку:
- Отменить. Послать по заводам, по районам - и отменить. Я напишу листовку об изучении античной культуры. Пропагандистам дадим задание - искать в массах подобные феномены и рассматривать в кружках, в школах, на собраниях. Приступайте, товарищи, к учебе.
Подвойский достает блокнот, делает зарисовки. Некоторое время все в молчании изучают Клеопатру. Вздыхают, каждый по-своему. А Антонов-Овсеенко вдруг швыряет фуражку об пол!.. И очки цепляет вместе с фуражкой:
- Э-эх! Хороша!
- А? То-то!
- Грустно мне что-то стало, Владимир Ильич... (Это, конечно, Свердлов шустрит.)
- Еще как грустно, Яков Михайлович! Давайте-ка стихи зачтем? Лев Давыдович?
- Не могу... Слезы душат...
На что Владимир Ильич и открывается, наконец:
- А что, товарищи? Давайте поплачем, а? Я уж лет сорок не плакал.
Они плачут, а Клеопатра просто изнемогает от наслаждения.
- Какая... вся... как гаубица... (Это Подвойский, рыдая.)
- Голубица! (Свердлов продолжает шустрить.)
Однако постепенно затихают. Сидят, подперев кулаками щеки. Даже не сопят. А тут и стук в дверь. Кто бы это?
- Что там? Войдите! – грубо говорит Подвойский.
Входит, естественно, Рахья.
Ленин говорит:
- Присоединяйтесь, товарищ Рахья. Проходите.
- Да там это, - отвечает Рахья почти без акцента. - Там это... Там просили передать это самое... Временное, значит, правительство, то есть - низложено.
Молчание.
Вдруг Клеопатра садится на столе, как сомнамбула под хлороформом, и также без акцента произносит «Какой ужас».
- М-да... Вот это новость. (Мнение Льва Давидыча.)
- Что ж делать, Владимир Ильич? Ситуация изменилась! (Реакция Свердлова, несамостоятельного политика.)
- Не пойду никуда! Здесь... здесь приму! Я виноват! – падает на колени. - Дайте мне наган! (Без комментариев.)
Но Ленин говорит:
- Без паники. Спокойствие.
Ленин думает, а потом говорит:
- Давайте снимемся на фотокарточку. А то впереди что-то такое... что-то архи... Или еще хуже... Товарищ Рахья, фотографа сюда, скорее.
- Слушаюсь.
- А как же люди, Владимир Ильич? Двадцать пятое октября, как договорились...
Но Ленин решительно и твердо отвечает ему, дундуку:
- Отменить. Послать по заводам, по районам - и отменить. Я напишу листовку об изучении античной культуры. Пропагандистам дадим задание - искать в массах подобные феномены и рассматривать в кружках, в школах, на собраниях. Приступайте, товарищи, к учебе.
Подвойский достает блокнот, делает зарисовки. Некоторое время все в молчании изучают Клеопатру. Вздыхают, каждый по-своему. А Антонов-Овсеенко вдруг швыряет фуражку об пол!.. И очки цепляет вместе с фуражкой:
- Э-эх! Хороша!
- А? То-то!
- Грустно мне что-то стало, Владимир Ильич... (Это, конечно, Свердлов шустрит.)
- Еще как грустно, Яков Михайлович! Давайте-ка стихи зачтем? Лев Давыдович?
- Не могу... Слезы душат...
На что Владимир Ильич и открывается, наконец:
- А что, товарищи? Давайте поплачем, а? Я уж лет сорок не плакал.
Они плачут, а Клеопатра просто изнемогает от наслаждения.
- Какая... вся... как гаубица... (Это Подвойский, рыдая.)
- Голубица! (Свердлов продолжает шустрить.)
Однако постепенно затихают. Сидят, подперев кулаками щеки. Даже не сопят. А тут и стук в дверь. Кто бы это?
- Что там? Войдите! – грубо говорит Подвойский.
Входит, естественно, Рахья.
Ленин говорит:
- Присоединяйтесь, товарищ Рахья. Проходите.
- Да там это, - отвечает Рахья почти без акцента. - Там это... Там просили передать это самое... Временное, значит, правительство, то есть - низложено.
Молчание.
Вдруг Клеопатра садится на столе, как сомнамбула под хлороформом, и также без акцента произносит «Какой ужас».
- М-да... Вот это новость. (Мнение Льва Давидыча.)
- Что ж делать, Владимир Ильич? Ситуация изменилась! (Реакция Свердлова, несамостоятельного политика.)
- Не пойду никуда! Здесь... здесь приму! Я виноват! – падает на колени. - Дайте мне наган! (Без комментариев.)
Но Ленин говорит:
- Без паники. Спокойствие.
Ленин думает, а потом говорит:
- Давайте снимемся на фотокарточку. А то впереди что-то такое... что-то архи... Или еще хуже... Товарищ Рахья, фотографа сюда, скорее.
- Слушаюсь.
9.
Рахья выходит, Рахья входит. Между этими двумя событиями ничего существенного не происходит, кроме того, что все жадно, даже ненасытно осматривают Клеопатру. Иногда она поворачивается то боком, а то и ложится, пардон, на живот. Пожалуй, часа полтора она так вот вертится, и уже изнемогает в качестве экспоната. Но тут и Рахья подскакивает. Дальше все идет значительно быстрее. Фотограф в тельняшке, бескозырке, галифе, в сапогах бутылками (как и мечтал Подвойский) устанавливает фотоаппарат на штативе. ВРК вместе с Владимиром Ильичом живописно группируются вокруг Клеопатры, улегшейся в позе «Венеры» Джорджоне. А товарищ Ленин еще и Рахью приглашает: «И вы, - говорит, - товарищ Рахья. Вот сюда, у щиколотки».
Предпоследними словами Ленина были слова, обращенные к фотографу:
- Вы готовы, товарищ?
На что фотограф отвечает ему загадочным «Всегда». Дальше все развивается уже совсем стремительно: товарищ Ленин говорит «Начинайте», фотограф закрывается накидкой и из фотоаппарата раздается пулеметная очередь. Пули косят разбегающихся. Потоки крови. Одна Клеопатра невредима. Фотограф, добив Рахью и Подвойского у самой двери, отбрасывает накидку и заводит граммафон, вмонтированный в фотопулемет. Затем подходит к столу, сдергивает за руку оцепеневшую Клеопатру и начинает танцевать с нею фокстрот. Кровь хлещет, они поскальзываются, катаются в ней, снова танцуют…
Так начинался тот самый «бескровный» Октябрьский переворот.
Предпоследними словами Ленина были слова, обращенные к фотографу:
- Вы готовы, товарищ?
На что фотограф отвечает ему загадочным «Всегда». Дальше все развивается уже совсем стремительно: товарищ Ленин говорит «Начинайте», фотограф закрывается накидкой и из фотоаппарата раздается пулеметная очередь. Пули косят разбегающихся. Потоки крови. Одна Клеопатра невредима. Фотограф, добив Рахью и Подвойского у самой двери, отбрасывает накидку и заводит граммафон, вмонтированный в фотопулемет. Затем подходит к столу, сдергивает за руку оцепеневшую Клеопатру и начинает танцевать с нею фокстрот. Кровь хлещет, они поскальзываются, катаются в ней, снова танцуют…
Так начинался тот самый «бескровный» Октябрьский переворот.
10.
Читатель, видно, уже догадался о том, что это Джугашвили (Сталин) таким образом избавился от ненадежного руководства, чтобы второй состав был более революционным. Потому его (Сталина) и не было замечено во время Октябрьских событий. Своему же двойнику он никогда не доверял, держал его взаперти на самый крайний случай в Петропавловской крепости в Трубецком равелине.
Судьба Клеопатры требует отдельного разговора. Только намекну: Надежда Аллилуева мало похожа была на своих родителей явным восточным колоритом своей красоты…
А фотокарточка все же состоялась. Ее Сталин носил все время в нагрудном кармане своего френча. И умер с ней.
А перед смертью съел.
А фотокарточка все же состоялась. Ее Сталин носил все время в нагрудном кармане своего френча. И умер с ней.
А перед смертью съел.